Это письмо прислал один из наших читателей, который регулярно «посещает» город своего детства на страницах нашей газеты, размещенной в интернете. От письма веет непосредственностью и чистым чувством, которых всегда нам так не хватает. Если кто-то из наших читателей (уже достаточно зрелого возраста) узнает в авторе письма своего знакомого или друга далекого детства, он может ему написать и мы в этом поможем.
Странен человек. Жизнь его наполнена великим множеством событий
и воспоминаниями о тех местах, где жил и свершались эти события.
Но почему - то из прожитого выделяются отдельные этапы жизни.
Мне уже много лет. В моей памяти сохранилось многое из моей,
как мне кажется, удачной жизни. О курьёзном и о серьёзном я,
при случае, могу рассказать в кругу друзей или знакомых. Но
есть одна тема, которая никогда и ни с кем не обсуждалась -
это моё детство. В нём нет тайн, но, видимо, она, эта тема,
для меня особенно сокровенна. От того-то, видимо, так дороги
мне воспоминания о городе моего детства - городе Рени. Здесь
я расскажу лишь о нескольких эпизодах так, как я их увидел
и запомнил.
Город мне тогда казался большим, а двор где проживала наша
семья - целым миром. Кто из взрослых мог понять мир этого двора
с невообразимыми тайнами его закоулков?.. Нет, этого они не
понимали, и за их непонимание очень часто расплачивался я.
Наказания были, конечно же, несправедливыми.
Мне трудно судить, что в моих воспоминаниях о городе, правда
и что от детской фантазии. Я помню большую квадратную площадь,
покрытую булыжником. Это, похоже, был центр города. На площади
была церковь и колокольня. По всему периметру площади размещались
магазины и учреждения. Если стать лицом к церкви, то в одном
из помещений за спиной была парикмахерская. Именно она мне
больше всего и портила мое счастливое детство: уж слишком часто
меня туда водил отец.
Это случалось каждые полгода. А зачем? Но особенно возмущал
меня парикмахер. Каждый раз, усаживая меня в высокое детское
кресло, он убеждал меня, что внизу под зеркалом сейчас пробежит
мышка. Мышка никогда не пробегала. Мне было непонятно, зачем
этот взрослый человек говорит неправду. Это было возмутительно!
Прошло не так уж много лет, как я стал понимать, что для взрослых
ложь - это почти среда обитания, и ты к ней привыкаешь и сам
начинаешь ею пользоваться, и нередко безо всякой на то нужды
- а так, по привычке.
По левую руку, в одном из зданий этого периметра размещалась
полиция. Площадь не была замкнута. От неё отходили улицы параллельно
и перпендикулярно Дунаю. На улице, расположенной параллельно
Дунаю, и ближе к нему, жила до 1940 года наша семья. Стоило
выйти за калитку ворот, повернуть направо и почти сразу ты
оказывался на этой главной площади моего детства. А если от
ворот пойти налево, дойти до угла квартала и ещё раз повернуть
налево, то ты оказывался вблизи здания синагоги. Каждую пятницу
и субботу отец брал меня с собой в синагогу. Шёл я туда без
восторга. Там мне было скучно. Во дворе, конечно, было несравнимо
интересней. Совсем другая обстановка царила в синагоге, но
особенно возле неё, в большие праздники. Приходило много детей.
Взрослые находились в приподнятом настроении, и им было не
до нас, а мы упоенно играли во дворе синагоги и на прилегающей
улице. Вспоминая эти праздники, я с годами пришёл к убеждению,
что для многих, далеко небогатых людей города, синагога была
не только молельным домом, но и, своего рода клубом. Возможно,
я ошибаюсь, но последующая моя жизнь позволяет мне сделать
вывод, что мой отец не был фанатично верующим. Он был резником
(шойхет) и это его, очевидно, ко многому обязывало. Теперь
я понимаю, что жили мы бедновато, и этот человек был постоянно
озабочен содержанием семьи.
Двор наш был моим прекрасным миром - миром, которым наделён
каждый ребёнок и мир этот интересен и дорог только ему. Я же
хочу коснуться некоторых как - будто разрозненных событий.
Я тогда, естественно, их не понимал, но какую - то тревогу
взрослых я улавливал. Это я знаю точно. Весной, кажется, 1940
года на площади вблизи колокольни проходили учения. Имитировали
взрыв бомбы и ранение людей. Прибежали люди в белых халатах
с носилками, прибыли пожарные… Игра закончилась, мы с отцом
направились домой, и я увидел, что отец чем - то удручён. Наступило
лето. В один из дней по нашей улице как-то очень быстро пронеслись
грузовики с румынскими матросами. Машины пересекали площадь,
и, как говорили взрослые, следовали к мосту через Дунай. Картина
повторялась много раз и в этот, и на другой день. На правом
плече всех матросов висели винтовки, но почему - то стволами
вниз. В один из этих дней по нашей улице промчалась большая
группа всадников, одетых не в румынскую военную форму. Мой
друг по двору объяснил, что это были русские казаки, когда-то
изгнанные из своей страны, а теперь они вынуждены были бежать
и из нашего города. Почему они должны бежать не объяснил. Прошло
несколько дней. Над городом периодически появлялись небольшие
самолёты. Они пролетали настолько низко, что были видны головы
лётчиков в открытых кабинах самолётов. Чьи это были самолёты
я не знаю. Прошёл день или два дня и в городе появились новые
военные в непривычной форме. Это была Красная Армия. Я хорошо
помню, что офицеры были аккуратно одеты и очень ласково относились
к нам - детям. Они дарили нам шоколад, конфеты, разрешали залезать
на их огромные открытые трактора и гладить армейских лошадей.
В это же время мы переехали в отдельный небольшой дом рядом
с синагогой. Папа целыми днями ремонтировал этот дом. В одну
из пятниц, ближе к вечеру, совершенно неожиданно, к нам во
двор вошли трое советских офицеров - моряков. Я видел растерянность
отца и испуг матери. Но длилось это недолго. Оказалось, что
офицеры были евреями, и они хотели посмотреть, как живут их
местные соплеменники. Они приняли участие в ритуальном пятничном
ужине.
Осенью я пошёл в первый класс русской школы. Мы быстро учили
новый язык и довольно быстро, как это водится у детей, подружились
с детьми советских офицеров. У меня, как, и у многих местных
детей, были школьные ранцы. Но как мы завидовали советским
детям: вместо ранцев офицерские планшеты, со многими отделениями
и застежками, а на головах настоящие отцовские пилотки или
летные шлемы. Возможно, поэтому для нас, местных мальчишек,
авторитет этих ребят был бесспорным.
Мне кажется, что именно весной 1941 года в городе появились
немецкие военные. Они разъезжали на огромных грузовиках, и
каких-то маленьких легковых автомобилях. К этому времени мы
всю информацию уже получали от наших советских одноклассников.
Оказалось, что в Бессарабии с далёких времён проживали немцы.
А теперь они пожелали уехать в Фатерланд. Дабы помочь им в
этом и прибыли военные немцы. Кстати однажды я увидел такую
картину. В витринах магазинов и в окнах учреждений длительно
стояли большие красочные портреты советских маршалов. Около
одной из таких витрин, группа немецких венных рассматривая
портрет С. Будённого, что-то бурно обсуждала и очень хохотала.
Может быть, они обсуждали предстоящую войну и роль маршала
в этой войне?
Я окончил с "Похвальной грамотой" первый класс, по сути, освоив за
год разговорный русский язык. Начались каникулы, однако недолгие: в одну из
ночей нас погрузили в грузовые вагоны и стали увозить. Через несколько дней
из вагона забрали мужчин и больше отца мы не увидели. Мама была беременна пятым
ребёнком. Мы все стали спецпереселенцами. После ряда "перевалок" мы
долго плыли по Оби, затем по Васюгану, пока нас не привезли в посёлок Щучий
Мыс, Каргасокского района, что на самом болотистом севере Томской области.
Местные жители нас приютили, подкармливали и стали нас учить методам выживания
в этих крайне суровых краях. Это были раскулаченные и сосланные из областей
Украины в 30-е годы. Им в своё время было гораздо хуже, чем теперь нам: их
высадили в глухую тайгу. Это, похоже, были истинные землепашцы и основательные
люди. Уже через шесть - семь лет после их поселения стояли добротные дома,
при них ухоженные огороды, а на выкорчеванных землях собирали стабильные урожаи
зерна. Кстати, из нашей деревни сплошь, состоящей из сосланных "врагов",
на войну ушли все мужчины. Вернулись только двое.
Так на девятом году моей жизни закончилось моё детство и, минуя юность, я стал
взрослым.
Отец умер зимой сорок первого в лагере, а мать умерла в сорок восьмом. Затем
нас, детей освободили, а впоследствии всю семью реабилитировали, и как водится
- "за отсутствием состава преступлений". И никто не в ответе за невинную
гибель наших молодых родителей, да и за искалеченную жизнь моих братьев и сестёр.
Более того, ведь и сейчас не редки Швондеры, убеждённые в справедливости тех
преступлений.
Я часто задаю себе вопрос: почему я ни разу не пытался приехать в город, по
которому всю жизнь скучал? Я всегда находил "объективные" причины.
Я, конечно, при этом лгал сам себе. Я понимал, что город Рени, как и всякий
город должен был меняться с годами. Я боялся, что, однажды приехав, не увижу
своих воспоминаний, и я подумаю - а может всего этого не было, вдруг это всего
лишь детские фантазии? Но мне очень хотелось сохранить воспоминания о городе
того времени, так тесно связанные с образом моих родителей живших именно в
то время.
Михаил Ярошевич
г. Обнинск.